Сергей Телюк
ОДНАЖДЫ В XX ВЕКЕ
Из бесед на кухне у Юрия ВлодоваЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. ПРИНИМАЮОднажды я пришел к Ярославу Смелякову и объявил ему, что вот, дескать, надумал вступить в Союз писателей.
– Одобряю, – буркнул он.
– Да, но, насколько мне известно, для этого нужны рекомендации, – продолжил я деликатно.
– Так в чем же дело?! Приноси! Я тебя принимаю! – снова не понял он.
– Но мне не хватает одной рекомендации! – не выдержал я.
– Извини, – наконец-то уяснил Ярослав Смеляков, – я председатель Приемной комиссии и рекомендацию тебе дать не могу, но можешь сказать там, что я тебя принял.
II. ЕСЛИ ЧТО – ОБРАЩАЙСЯ!Однажды летом, будучи еще молодым поэтом, я поехал в Переделкино знакомиться с Ильей Сельвинским.
Калитка была заперта, и поэтому я расположился на ближайшем пригорке в ожидании кого-нибудь, кто бы смог провести меня на территорию дачи.
Прошло какое-то время, и вдруг я увидел невдалеке от себя невзрачного с виду мужичка, похожего не то на грибника, не то на электрика. Заметив меня, он остановился и спросил:
– Поэт, небось?
– Да, – коротко ответил я.
Он присел рядом со мной и твердо сказал:
– Читай.
Выслушав несколько стихотворений, он вскричал:
– Это же гениально! Да как они могут тебя не пускать?!
И, схватив палку, стал открывать ею массивный внутренний засов калитки. Открыв, распахнул ее передо мной и удовлетворенно выдохнул:
– Иди! Если что – обращайся! Меня зовут Костя.
Как я узнал позже, это был Константин Ваншенкин.
III. НАС ЧЕТВЕРООднажды Илья Сельвинский спросил:
– Как вы думаете, кто я по национальности?
– Не знаю, – ответил я, – наверно… еврей.
– Не угадали. Я – крымчак, – пророкотал он, показывая свой паспорт.
– Но ведь этого не может быть! Такой национальности нет, – изумился я.
– Может не может, а в паспорте записано. Я, возможно, единственный крымчак на Земле. Это, как и поэт, звучит гордо. И вообще нас четверо поэтов в двадцатом веке, – задумчиво сказал он, – Володька Маяк, Сережка Рязанец, Борька Пастернак и я.Кто-то сейчас вспоминает лидера конструктивистов Илью Сельвинского!
IV. ИЗВИНИТЕ, НО У ВАС – ХУЖЕОднажды, навестив Сельвинского в Переделкино, я застал его на застекленной веранде со студентами. (Он был профессором Литературного института.)
– А-а, вот сейчас-то нас и рассудит поэт Юрий Влодов, – сказал, представляя меня ученикам, мэтр. – Может ли русский стихотворец носить фамилию Рабинович?
– Конечно – нет, – ответил я, еще не разобравшись что к чему.
– Но мне все равно не нужен псевдоним! – запальчиво отреагировал один из студентов.
– Ну, дело хозяйское, – завершил прения Илья Львович.
И после непродолжительной паузы объявил:
– Темой для стихотворения будет слово «рак».
– И вы, Юрий, если хотите, поучаствуйте, – предложил он. – Время пошло.
Мы разбрелись по саду в поисках уединений. На веранде остался только хозяин дачи, тоже принимавший участие в выполнении задания.Через двадцать минут мы снова собрались вместе.
Восемь студентов, я и Сельвинский по очереди прочитали вслух свежесочиненное.
У меня вышло следующее:Алябьев – технолог. Алябьев – дурак.
Он шепчет: «У Глеба Максимыча – рак!!»
И уши краснеют у мастера Вити.
И он говорит: «Я – прошу. Прекратите».
У Глеба Максимыча – тысяча дел.
Он в трубку рокочет. Он требует: мел!
«А я вам толкую – одиннадцать тонн!..»
И пот утирает. И хмурится он.
«А я вам толкую: даете – и точка!..»
И парусом белым вскипает сорочка…После этого каждый должен был назвать, чтo ему больше всего понравилось из услышанного.
И тут-то оказалось: большинство голосов признало лучшим – мое стихотворение.
А подвел итог голосованию уже знакомый Вадим Рабинович:
– Извините, но у вас – хуже, Илья Львович.
V. Я ИЛИ НЕКРАСОВ?Однажды зимой во Внуково, где мы с моей женой, Марой Гриезане, жили на даче Твардовского и ухаживали за его собакой, приехал сам хозяин. Его еженедельные приезды на служебной машине были делом условленным. И поэтому все происходило как обычно: приветствия, застолье, разговоры.
– Кто лучший поэт: я или Некрасов? – неожиданно спросил меня Александр Трифонович.Конечно же, я нашелся, что ему ответить… Но сам вопрос мне до сих пор кажется странным.
VI. МОЙ ЮНЫЙ ДРУГОднажды, оказавшись по каким-то делам во Внуково, я решил зайти к Твардовскому.
Мы столкнулись нос к носу на пороге его дачи.
– Мой юный друг, – сказал он мне, – нет ли у вас чего-нибудь от зубной боли? А то она уехала на зимнюю квартиру и забрала все лекарства.
Я отрицательно помотал головой.
– Ну, хорошо, мой юный друг, – продолжил Твардовский, – сейчас мы поедем к Федину, и там что-нибудь придумается.Несмотря на фривольный, затрапезный вид, выйдя на дорогу, он сразу же остановил проезжавшего мимо на своей машине дачника.
– Мой юный друг, – обратился Александр Трифонович к нему, – не подвезете ли нас до Переделкино?
Получив утвердительный ответ, мы сели в легковушку…Услышав наши призывные звонки, калитку дачи Федина открыла сестра Константина Александровича. Выслушав приветствие и просьбу, она спросила:
– Сколько нужно денег на лекарство?
И, получив ответ, принесла требуемую незначительную сумму.Покупая поллитровку в ближайшем магазинчике, Александр Трифонович бережно спрятал в карман сдачу, и сказал мне:
– Мой юный друг, вот мы сейчас вылечимся, и вы возвращайтесь в Москву. А я домой как-нибудь сам доберусь.
VII. РЕБЕНОК НИЧЕГО НЕ ЕСТОднажды, сидя в беседке с Чуковским, во дворе его переделкинской дачи, мы молча следили за тем, как двое мужчин, на вид лет по сорок, не обращая ни на кого внимания, выгоняли легковую машину Корнея Ивановича из гаража на улицу.
Когда они уехали, аккуратно закрыв за собой гараж и ворота дачи, Чуковский спросил:
– А вы случайно не знаете – кто эти молодые люди?
– Нет, – обескуражено ответил я, – но я думал, что это ваши родственники.
– Да, наверное, кто-то из внуков, – задумчиво сказал он, – надеюсь, вторая машина на месте.
И неожиданно добавил:
– Пойдемте пить чай. Ребенок ничего не ест. Совсем отбился от рук.Под ребенком подразумевалась его дочь, Лидия Корнеевна, которой в то время было около шестидесяти.
VIII. ВЕРШИНА НАШЕЙ СЛОВЕСНОСТИ
Однажды в Переделкино, находясь в гостях у Чуковского, я сказал ему:
– Корней Иванович, вы – гений!
– Да, гений, – спокойно ответил он.
– И вам не интересно, почему? – спросил я.
– А, в самом деле, почему? – заинтересовался он.
– Да потому, что когда я в детстве впервые услышал ваши стихи, то был просто уверен, – это сложилось само собой. Так не мог написать ни один дядя, – объяснил я.
– Когда-то, – после недолгой паузы продолжил разговор Корней Иванович, – я показал свои литературные опыты Чехонте и Пешкову. Они выслушали меня. И дали совет – это надо записывать. Что я и сделал.
И после еще одной паузы вдруг добавил:
– Вот вы сейчас пойдете к своему другу Сельвинскому, так передайте ему от меня, что он пишет никудышные стишки.Чуть позже я слушал тираду Ильи Сельвинского. Из которой следовало, что Твардовский – это классик Политбюро, а его солдат Теркин как будто из 1914 года. И что ничего общего с солдатами II-ой мировой он не имеет. И что он, Илья Сельвинский, удивляется нашему с Твардовским приятельству.
Тогда-то я и передал ему слова Чуковского.На что Илья Львович мне спокойно ответил:
– Ну, Корней Иванович – вершина нашей словесности, нашей культуры. Мы все у него учились и должны учиться.Но после этого наши дружеские отношения стали охладевать.
IX. А ВЫ, СЗАДИ, НЕ ГРИМАСНИЧАЙТЕОднажды Корней Иванович и я, прогуливаясь по Переделкино, увидели Пастернака, увлеченно копающего землю на своем участке.
– Борис, я же говорил вам, что созидатель – многогранен! – громко изрек мэтр. – Здoрово у вас получается…
Хозяин дачи прервался и недоуменно посмотрел в нашу сторону.
Стоя за спиной Дедушки-Корнея, я развел руками, тем самым показывая, что не имею к высказыванию никакого отношения.
Но тут же досталось и мне.
– А вы, сзади, не гримасничайте, – не оглядываясь, сказал Корней Иванович.
X. ЭТО – НА ТРУМВАЙОднажды от журнала «Смена» я отправился в Переделкино для встреч с Пастернаком и Маршаком.
Подойдя к калитке дачи Бориса Леонидовича, я увидел, как некто в поношенной армейской форме с генеральскими лампасами возится в саду.
– Где хозяин? – крикнул я незнакомцу.
– Уехал за границу, – последовал ответ.
Но в тот же самый момент на дорожке, идущей из глубины участка, показалась знакомая фигура, двигавшаяся в моем направлении.
– Так вот же он! – недоуменно вырвалось у меня.
Некто, продолжая делать свое дело, спокойно ответил:
– Значит – вернулся.
А подошедший Борис Леонидович, поздоровавшись, извинился за то, что «аудиенцию» придется перенести, так как ему надо срочно ехать в город.
Мы дошли до шоссе, ведущего к станции, и расстались.Тогда я направился вглубь дачного поселка. Там, около станции «Мичуринец», находилась дача Самуила Яковлевича Маршака.
И опять все вышло не так, как хотелось. Маршак захворал…
Провожая меня до калитки, он полушепотом извинялся, и вдруг, прощаясь, протянул мне конвертик.
– Что это? – спросил я.
– Это – на трумвай, – старательно прошептал Самуил Яковлевич.
Я стал отказываться, но все было напрасно…
– Это – на трумвай, – настойчиво повторил он.
И, улыбнувшись на прощание, закрыл калитку.В заключение надо сказать, что я в тот момент нуждался в деньгах. И на выданное мне «на трумвай» – прожил порядка двух недель.
XI. ТРЕБУЮ НАЗЫВАТЬ МЕНЯ МИШЕЙОднажды, по обыкновению зайдя в «Предбанник» («Пестрый зал» ресторана Центрального Дома литераторов), я оказался за одним столиком с Михаилом Светловым и Марком Соболем. При этом я хотел бы пояснить, что Михаил Светлов был одним из любимчиков у обслуги «Предбанника». И при необходимости ему отпускали в долг.
Так вот, не помню, по какому поводу, среди дружеской беседы я произнес:
– Когда сидишь с большим поэтом, сам становишься – большим.
– Ой, хитрец! – взвизгнул Михаил Светлов.
И обратился к официантке, тыча в меня пальцем:
– Зинка, «моё»!
Это означало, что он презентовал: рюмку водки, «хвост селедки» и кусочек хлеба.
– Не надо, Михаил Аркадьевич! Я сам… – отреагировал я.
И тут произошла заминка.
После чего я услышал:
– Прошу и даже требую, называть меня Мишей…Справедливости ради надо сказать, что его желание так и не исполнилось.
XII. ЭТО МОЕ РАБОЧЕЕ СОСТОЯНИЕОднажды я наблюдал, как Павел Антокольский проходил через фойе ЦДЛ со шлейфом своих поклонников. Все перед ним расступались, уважительно кланяясь.
Заметив Межирова, он притормозил и повелительно воскликнул:
– Подойдите ко мне! Над чем работаете?
И когда тот ему ответил, Антокольский напутствовал:
– Закончите – обязательно покажите мне!
А позже, зимой, я навещал его по неотложным редакционным делам в доме творчества «Переделкино», где он предстал передо мной совсем иным…
Постучавшись в дверь его комнатки в «старом корпусе», я услышал:
– Войдите!
Внутри было темно. И только за счет отсвета снега из окна можно было разглядеть маленькую фигурку, лежащую в одежде поверх неразобранной постели.
– Свет зажечь? – спросил я.
– Не надо. Это мое рабочее состояние, – ответил Антокольский.
XIII. БОЮСЬ, ЧТО БЫСТРЕЕ НЕ ПОЛУЧИТСЯОднажды для публикации подборки стихов моего ученика Вали Купцова в журнале, где я работал, потребовалось вступительное слово мэтра. Определившись, я, вместе с Валентином, поехал в Переделкино к первому секретарю Московской писательской организации Щипачеву.
Когда мы подошли к его даче, калитка была открыта, а в саду находилась жена Степана Петровича, известная тогда театральная актриса Златова. Заметив нас, она спросила:
– Вы по какому делу?
Я объяснил.
– Почитайте что-нибудь, – сказала она Купцову.После того, как было выслушано и одобрено несколько стихотворений, нас повели в кабинет Щипачева, на второй этаж дачи.
– Стёпчик, – обратилась жена к мужу, – тут принесли хорошую лирику и просят написать вступительное слово для «Смены».
– Оставьте, – величественно молвил седовласый мэтр, – и зайдите недели через две.
– Но журналу нужно срочно! – встревожился я.
– Боюсь, что быстрее не получится, – сухо ответил Степан Петрович.– Ну, зачем ты так… Зайдите завтра в это же время, – вмешалась жена.На следующий день, снова приехав в Переделкино, мы из ее рук получили что требовалось.
XIV. Я ЕЙ БЛАГОДАРЕНОднажды в Переделкино, зимним днем Ярослав Смеляков работал в своей комнате в мансарде. В это же самое время внизу, у него под окном, дети жившего в отдельном домике сторожа, играли в снежки.
– Танька, – раздраженно крикнул Смеляков своей жене, Татьяне Стрешневой, – скажи, чтоб не мешали думать!
– Яра, ну что ты, успокойся… – ответила она.
И через некоторое время во дворе стало тихо. Но ненадолго…
– Танька… – повторно обратился со своим требованием к жене Ярослав Смеляков.
Прошло еще какое-то время. И во дворе снова раздались детские крики…
– А вот и блинчики ноздреватые… – послышался за дверью у Смелякова голос Татьяны Стрешневой.
– Грёбаный в рот, – не выдержал Ярослав, – тут первый поэт России для народа поэму сочиняет, а какая-то шантрапа сосредоточиться не дает! Все – я их увольняю.
– Яра, – попробовала смягчить мужа жена, – где же зимой в Переделкино работу найдешь?!
– Не мое дело. Чтоб завтра же их не было! – как отрезал Смеляков.
Проснувшись на следующее утро, он почти сразу увидел тело повесившегося на дереве под его окном сторожа, который так и не нашел себе новую работу.– Наливай, – говорил мне Ярослав несколько дней спустя.
И, глядя в сторону жены, задумчиво добавлял:
– Баба, но человек. Я ей благодарен… Ну, давай выпьем за нее!У Ярослава Смелякова, прошедшего через войну, плен, трижды сидевшего в советских лагерях – произошел психологический надлом. И в скором времени он скончался.
продолжение на следующей странице
